Строго, но с любовью…

Будучи членом редколлегий многих столичных газет и журналов, Евгений Иванович Носов прочитывал множество присылаемых ему рукописей начинающих авторов. К собственной творческой работе был строг: по нескольку раз переписывал каждую страницу, добиваясь совершенства и музыкальности фраз. Также требовательно относился к другим. Практически с первых строк чувствовал, талантлив человек или нет, и, видя хорошие задатки, ободрял и поддерживал таких авторов.

В архиве писателя сохранилось много вторых экземпляров его рецензий. И удивительно: ощущение такое, что ты сам прочитал то или иное произведение, настолько схвачена его суть, выбраны самые яркие примеры.

Прежде всего Носов требовал выверенности излагаемых фактов. Всегда предостерегал от банальностей. Так, о рассказе А. Плетнева «Боль памяти» он пишет: «Так уж получилось, что за неделю мне довелось прочитать три почти одинаковых рассказа, в которых матери терпеливо ждут пропавших на войне сыновей. И в каждом непременно присутствует традиционный, молчаливо переносящий свое горе старик, утешающий матерей. Нельзя ли об этом же написать как-нибудь иначе? Поглубже, повдумчивее?»

Интересна оценка повести Ф. Шамазова «Дожить до весны!» «Повесть сюжетно бедна, статична, в ее вязкой обездвиженности герои оказались скованными как те мухи, что увязли лапами в расстеленной липучке… А ведь ее материал, все это своеобразие Севера щедро позволяют сделать произведение напряженным, полным острым столкновением характеров и судеб героев, людей разных моральных критериев, разных понятий о смысле жизни».

Как-то на встрече с читателями Евгений Иванович сказал, что его герои большей частью не такие, что идут в первом ряду, чеканя шаг, а те, кто почему-то отстал, в чем-то непритязателен, даже чудаковат. Вот и в рецензируемых произведениях ему симпатичны подобные персонажи, как, например, Прохоров из повести А. Черненко «Капитан»: «Ничего капитанского в его обличии. Стоптанные кирзовые сапоги, белесые от соли брюки и синяя сатиновая рубаха… А на столе у него, вытянув передние лапы, лежал рыжий сибирский кот, своей широкой добродушной мордой похожий на хозяина…» К его приказаниям матросы относятся снисходительно, но он смотрит на это спокойно, а когда случилось так, что в рейс не взяли соль, он первый как ни в чем не бывало стал хлебать «пресную бурду»… На это судно он перешел с более благополучного, чтобы вывести его в передовые.

Евгения Ивановича всегда интересовали подробности быта разных народов, их обряды, образ их мышления. И он дает высокую оценку описанию этого в повести Л. Вакуловской «Улица вдоль океана». Здесь и запоминающиеся художественные образы стариков, и хозяйственного, мужественного и честного председателя колхоза, и другие. И еще одну особенность он отмечает: «Автор рассказывает о своих героях с добродушной и любовной усмешкой, и это авторское подтрунивание над незадачливыми поступками персонажей придает тексту особый, своеобразный доверительный колорит».

Когда рукопись явно нравилась, Евгений Иванович начинал с таких слов: «Что и говорить, очень и очень нужен нашему журналу («Наш современник» – Е.С.) такой рассказ!» И далее убедительно доказывал, почему нужен, не забывая указать автору на незначительные погрешности.

Критикуя того или иного начинающего прозаика, писатель деликатно относился к его самолюбию. «Прежде всего мне бы хотелось договориться с автором – человеком весьма способным и, видимо, еще молодым – о том, что он воспримет суд над его рассказом должным образом, без обид на журнал, с пониманием того, что меня и самого огорчают авторские неудачи, и что отказывать автору в опубликовании его вещи – дело далеко не веселое».

Евгений Иванович добросовестно относился к работе над рукописями и их своевременной отправке, а если вдруг задерживался, то писал: «Прошу извинить за задержку очерка. Я прочитал его сразу же по получении, но помешали непредвиденные дела и хлопоты – мелкие, но нудные доделки своего собственного сборника, кои никак не отложишь, поскольку издатели донимают телеграммами. Возможно, за это время судьба очерка решилась и без моего отзыва, тем не менее считаю своим долгом все же высказаться».

Рецензий много, все они написаны в 60-е – 70-е годы, имена авторов сейчас нам незнакомы, но в то время кто-то из них творчески рос и мужал, кто-то перестал заниматься литературой. И тем и другим, несомненно, помогли умные, благожелательные, хотя и строгие рецензии Мастера. А для нас его странички с аккуратным почерком, написанные авторучкой с чернилами, – дорогие реликвии, еще раз подтверждающие и языковое мастерство писателя, и золотые качества его характера – честность, добросовестность, желание помочь людям, а главное – сделать нашу литературу богаче и содержательнее.

Евгения СПАССКАЯ

Справка
Евгений Иванович  Носов (1925—2002) –   русский советский писатель. Жил и работал в Курске.  Творчество  совмещал с общественной деятельностью, являясь членом правления Союза писателей СССР, секретарем правления Союза писателей России, членом редколлегий журналов «Наш современник», «Подъем» и «Роман-газеты».

Не одоленные ледником…

 «…Великая Русская равнина в этих местах постепенно начинала холмиться, подпирать небо косогорами, отметки высот уже уходили, пожалуй, за 200 метров и выше… В глубокой древности эту гряду холмов так и не смог одолеть ледник, надвинувшийся из Скандинавии. Он разделился на два языка и пополз дальше на юг, обтекая гряду слева и справа…» – это строки из рассказа Евгения Ивановича Носова «Шопен, соната номер два».

Писатель не был участником Курской битвы. В 1943-м ему сравнялось только 18 лет, и он сражался на других фронтах. Но  как точно он называет технику, и нашу, и немецкую, в приведенном ниже отрывке из  рассказа, с какой болью и трепетностью – и своей, и своего героя, и тех, кто бывает в местах Курской битвы, пишет об отношении к погибшим здесь воинам:

 «…И, может быть, не случайно на этих высотах, не одоленных ледником, разгорелась небывалая битва, от которой, как думалось дяде Саше, спасенные народы могли бы начать новое летоисчисление. Враг, грозивший России новым оледенением, был остановлен сначала в междуречье Днепра и Дона, а потом разбит и сброшен с водораздельных высот.

В августе сорок третьего, будучи молодым лейтенантом, тогда еще просто Сашей, он заскочил на несколько дней домой и успел захватить следы этого побоища на южном фасе. К маленькой станции Прохоровке, куда был нацелен один из клещевых вражеских ударов, саперы свозили с окрестных полей изувеченные танки – свои и чужие. Мертво набычась, смердя перегоревшей соляркой, зияя рваными пробоинами, стояли рядом «фердинанды», «тигры», «пантеры», наши самоходки и «тридцатьчетверки», союзные «черчилли», «шерманы», громоздкие многобашенные «виктории». Они образовали гигантское кладбище из многих сотен машин. Среди них можно было и заблудиться.

Дядя Саша курил на ветру, оглядывал высоты, ныне дремлющие под мирными нивами, а сзади него ребята обсуждали какую-то поселковую новость…

Тогда, в Прохоровке, дожидаясь попутной машины домой, на сахарный завод, дядя Саша долго ходил среди танковых завалов. Знойный августовский ветер подвывал в поникших пушечных стволах, органно и скорбно гудел в стальных, раскаленных солнцем утробах. Но и мертвые, с пустыми глазницами триплексов танки, казалось, по-прежнему ненавидели друг друга. Дядя Саша разглядывал пробоины, старался распознать, кто и как обрел свой конец, пока не натолкнулся в одном месте на тошнотворно-сладкую вонь, исходившую от «тигра» с оторванной пушкой. Видно, наши саперы, перед тем как оттащить танк с поля боя, по небрежности не обнаружили внутри, проглядели труп немецкого танкиста. А может, в тот момент он еще и не был трупом…

Теперь этого танкового кладбища нет. Оно распахано и засеяно, а железный лом войны давно поглотили мартены. Заровняли и сгладили оспяные рытвины от мин и фугасов, и только по холмам остались братские могилы…

Дядя Саша, иногда наведываясь в поля с ружьецом, замечал, как трактористы стороной обводят плуги, оставляют нетронутыми рыжие плешины среди пашни. И как пастухи, выгоняя гурты на жнивье, не дают скотине топтать куртинки могильной травы. Лишь иногда просеменит меж хлебов к такому месту старушка из окрестной деревни, постоит склоненно в немом раздумье и, одолев скорбь, примется выпалывать с едва приметного взгорка жесткое чернобылье, оставляя травку поласковей, понежней: белый вьюнок, ромашку, синие цветы цикория, а уходя,  перекрестит эту траву иссохшей щепотью. Случалось, дядя Саша и сам нечаянно набредал на такой островок, где в жухлой осенней траве среди пашни охотно ютились перепелки, и подолгу задерживался перед ржавой каской, венчавшей могильное изголовье. Иногда сидел здесь усталый до самой вечерней зари наедине со своими мыслями, смотрел, как печально сочатся закаты над этими холмами, и казалось ему, будто зарытые в землю кости все прорастают то тут, то там белыми обелисками, и будто сам он, лишь чудом не полегший тогда во рву, прорастает одним из них…»

Этот отрывок можно считать данью памяти всем погибшим.

Евгений Иванович Носов всегда был требователен к себе  и в жизни, и в творчестве. А в отношении военной темы – особенно. Писал только правду, точную, выверенную, подчас страшную. Но и за этим страшным  всегда брезжили свет и надежда на победу, на завтрашнюю радость. Как сказал о Мастере критик Николай Сергованцев, «он первым  из русских писателей вслед за Пушкиным мог сказать: «Печаль моя светла…»



< Вернуться к содержанию

VIP # 04-2013

Комментарии пользователей



Последний комментарий