Михаил Еськов. «Не пиши для сытых»

Похвала там оказалась неожиданной, столь же неожиданным было и приглашение Евгения Носова под свое крыло: «Что напишешь, покажи мне». Радости было так много и так долго она не угасала, что я отважился сочинить первый рассказ. Евгений Иванович подсказал мне тогда, как лучше определиться с конструкцией рассказа, а самое главное, он глубоко прочувствовал мой материал и наглядно помог представить возможные действия моих героев в самых различных обстоятельствах. Меня, начинающего автора, удивило, как вдруг рассказ начал наполняться жизнью, обретать внутреннее движение, вроде ему предоставили сердце, мозг и другие необходимые принадлежности самостоятельной живой сущности.

Ну а затем была сельская больница, работа над диссертацией в институте – мне было не до литературы. И все же в какой-то продых я сочинил нечто, на мой взгляд, удачное и интересное. В то зацензуренное время популярностью пользовалась «Литературная газета» и ее шестнадцатая страница. Туда я и метил. Фабула моего опуса коренилась в часто встречающейся ситуации: после женитьбы за домашними заботами, серостью житейских будней совсем недавний кипяток любви может очень быстро остыть. И что же? Неужто впереди долгие годы семейного оледенения? А чем жить?

Эту драму я и попытался изобразить. Мой герой не хотел мириться, что так непозволительно скоро вычерпана любовь. И, чтобы жену заставить так же остро ощутить потерю любви, он, находясь в командировке, под видом художественного вымысла описал все свои переживания, стремясь приноровить события поближе к конкретным, узнаваемым обстоятельствам. А уж без промаха встряхнуть жену он надеялся вымыслом случайного, но трепетного романа на стороне, дескать, вот до чего доводит семейный неустрой. Возвратясь домой, он вручил рукопись жене, попросил прочесть ее тотчас. И, не отходя от двери, в предвкушении ожидаемой реакции стал ждать припадка ревности, слез, крика. Должна же его исповедь пронять жену, если у нее осталась хоть капелька прежних чувств, на самом-то деле, женишься – жаждешь любви, а не сожительства.

Через какое-то время жена вышла к нему и, словно ненужную тряпку, бросила рукопись в стоявшее в прихожей мусорное ведро, затем привычно напустилась:

– Ну чего стоишь столбом? Вынеси мусор да почини утюг. Без утюга – как без рук.

Рассказ я читал приятелям по институту, они были в восхищении. А один слушатель с высоким профессорским званием воскликнул: «Это шедевр!.. Как с меня списано. А название «Любовь и утюг» – прямо по Хемингуэю».

К Евгению Ивановичу я пришел под вечер. Жил он тогда в своем доме, и я застал его перед грубкой, на растопку он сноровисто в один взмах колол полешки до стружечной щепы, до тонкой лучины. Огонь с такими заготовками занимается быстро, без мороки.

Рассказ он просил оставить, а за ответом наведаться денька через два-три. Рассказ был небольшой, чтения всего-то на десять минут спрохвала. Еще три, от силы пять минут уйдет на замечания, и я помчусь начисто печатать рукопись, чтобы заслать ее в «Литературную газету». Значительной работы с рассказом не предвиделось, ведь кому бы я его не читал, все хвалили. Естественно, хотелось мне поскорее услышать одобрение и от самого Евгения Ивановича. В общем, пустился я во все тяжкие, мол, трудно выкроить время, занят даже по выходным дням, стыдился лжи, а язык, однако, неправедно клянчил ознакомиться с моим творением желательно сейчас.

Я видел, как нехотя Евгений Иванович приткнул топор к грубке и направился за стол, где лежала моя рукопись. Я понимал, что явился не ко времени: в доме хозяйничал неуютный уличный холодок. Но предвкушение благоприятного исхода с лихвой перекрывало робкие укоры совести. Я строил уже планы, что Евгений Иванович может черкануть пару строк в газету, порекомендовать меня. Заводить речь об этом не стану, думаю, ему самому будет лестно представить удавшуюся вещь начинающего автора, своего выученика.

Сидел я, не шелохнувшись, даже дыханием боялся хоть как-то помешать чтению. Читал Евгений Иванович очень медленно, настолько медленно, что грешно подумалось: вовсе и не читает, лишь механически смотрит в бумагу, размышляя о чем-нибудь ином. Только спустя годы я свыкся с манерой Носова не скользить по тексту, как по льду, не принимать слова походя, а опускать их в свою носовскую лабораторию на предмет качества и соответствия русской словесности, на предмет зримого колорита, на предмет музыкального звучания, на предмет… Одному Богу известно, по каким параметрам он исследовал слово в чужих и собственных произведениях. А то, что эти параметры обширны, критерии бескомпромиссны, нам можно было судить даже по малой толике носовских рассуждений о прочитанном или услышанном.

Наконец-то, перевернута последняя страница… Я не помню, как глядел на меня Евгений Иванович, не берусь сочинять. А вот его заключение запомнил хорошо:

– Не пиши для сытых.

И никакого разговора о рассказе. Расспросил меня о работе, о житейских делах. Расспросил благожелательно, заинтересованно.

К тому времени у Носова вышли две книжки, они произвели на меня потрясающее впечатление, ничего лучшего читать не доводилось. Были основания доверять Евгению Ивановичу, однако принять приговор над своим «Утюгом»… было непросто. Это что-либо хорошее мы впускаем в себя распахнуто, без промедления. А для плохого душа закрыта, плохое всегда нежданно, как в данном случае, ведь творил, создавал «прекрасное», шедевр создавал – и на тебе: «Не пиши для сытых».

К месту будет рассказать и вторую историю. Затеял я написать повесть. По частям и в целом рукопись показывал Евгению Ивановичу, он же и посоветовал обсудить ее на областном литературном семинаре. Хотя было высказано достаточно замечаний, повесть хорошо была принята и рекомендована издательству для печати.

Состояние мое нетрудно понять: ликование. Об успехе мало было знать самому, я готов был поделиться этой вестью с первым же встречным. И, кажется, такой случай представился: кто-то властно потянул меня из писательского круга. Это был Носов, и я даже пожалел, что это был он: перед ним-то мне хвалиться не пристало. А он намеренно сбавил шаг и, когда мы остались наедине, заговорил:

– Ты полон надежд и туманной перспективы. Сегодня захвалили. Но это, считай, на фоне блеклых рукописей. А по существу спроси себя: «Нужна ли тебе серая литература?» …Положи-ка свою повесть подальше. Годочка через два глянешь свежим глазом, тогда и решишь окончательно.

Обида взыграла тогда во всю мощь. В ту пору мы с Носовым уже корешили, вместе рыбачили, знались семьями. И вот тебе – на! Друг называется: нет, чтобы содействовать, дать ветер под крыло – получай пинок в спину. Ведь книжка, как благополучно пойманная птица, была уже в руках…

Задним числом не стану оправдываться: обида, сомнения в справедливости оценки и жалость к отвергнутому труду растаяли не вдруг. Понадобились годы. Когда появились новые произведения, одобренные и согретые дружеской помощью Евгения Ивановича, тогда начало приходить осознание смысла литературы, тогда с благодарностью я принял тот жесткий, болезненный для меня совет.

Носов вообще ревностно относился ко всему печатному, что выходило с курской «пропиской». Его собственная литературная планка была очень высока, и он ее ни для кого не понижал. Как-то в центральной прессе прошла публикация одного из наших литераторов. Публикация не хуже прочих, а он искренне переживал за ее усредненность, пригнутую обычность, будто ему лично нанесли оскорбление:

– Ладно бы из Белгорода или из Орла. Но из Курска!…


< Вернуться к содержанию

VIP # 05-2018

Комментарии пользователей



Последний комментарий