Кукушка

Все-таки странная эта баба Шура. Совсем на других деревенских старух не похожа. Живет как-то одиноко и тихо: сроду ни с кем ни за что не побранится. То ли дело бабы Настена с Веркой. Уж если не поладят, то на всю деревню крик слышен: всё по жизни друг дружке вспомнят. А эта, если даже кто слово недоброе скажет, завернется спокойно и уйдет к себе.

– Ты бы хоть за себя постояла-то, – скажет порой соседка. – Как наглость-то терпеть?

Баба Шура помолчит и в раздумье ответит:

– А зачем? Что грех на душу брать? В злобе-то человека мало остается. Она через час остынет, и самой стыдно станет. Только слишком озлобленные спокойствием бабы Шуры бросали как камнем вслед:

– Кукушка!

– Ходила она тоже тихо как-то, почти незаметно.

Может, незаметно оттого, что была в своей одежде постоянная, будто один наряд всю жизнь носила. И обязательно в платке. Зимой только мягкий, ситцевый на теплый меняла, да в фуфайке от зимней стужи укрывала свое худенькое тело. С ранней весны до первых заморозков во­зилась она в своем маленьком саду да на огороде соток в десять. А как в деревне без огорода! В хозяйстве держала козу, хотя та хлопот ей доставляла немало: каждый день летом надо за кол на новом месте привязать, да и о корме на зиму похлопотать. Водила еще баба Шура кур. И все они у неё были черноватые, лишенные пестроты всякой, зато выхаживали по деревенской улице гордо: все, как одна, с хохолками, а на лапах полуштанишки из перьев.

Странно относилась баба Шура и к шалостям ребятишек. Найдется ли в деревне хоть один мальчишка, который бы избежал соблазна залезть в чужой сад: свои-то яблоки не так вкусны. Да и риск-то какой: застанет хозяин – мало радости будет, да и дома добавят изрядно. Зато признаки геройства и отваги налицо.

А баба Шура так прямо сразу охоту всякую отобьет: застанет кого в своем саду, подойдет тихонько и посоветует:

– Да ты, милый, не спеши, ешь на здоровье. Только ветки-то не ломай. А то ни с того ни с сего вынесет ведро яблок, поставит у дома: ешь всяк, кто хочет. Какой уж тут азарт, какой резон в сад лазить?

Три раза в год ходила баба Шура в церковь. К великим праздникам – Рождеству и Пасхе – готовилась особенно: чтоб в одежде изъяну никакого, а главное, чтоб греха на душе не было. И каждой осенью, два дня кряду, была она в церкви. Срывала в саду несколько веток хризантем, несла их к иконе Божией Матери «Всех скорбящих Радость». А после службы тихо, но внятно шептала у иконы: «Всех скорбящих радосте и обидимых заступнице... странных утешение..., немощных покрове и заступнице, жезл старости...».

Через день опять была в церкви и перед иконой святого великомученика Димифия, который на Руси почитался покровителем воинства и которому молились о спасении душ, ушедших в ополчение, стояла долго.

Уставший взгляд ее старых глаз был в это время где-то далеко-далеко, чуть шевелящиеся губы как-то странно подергивались, будто она разговаривала с кем-то далеким, но в то же время дорогим.

Был у бабы Шуры особый день в году, когда поведение её было особенно непривычным: как только сходил снег, колдовала она в саду над грядкой, где росли тюльпаны. Ни у кого таких на деревне не было: ярко-красные, стройные, на высоких ножках, с широкими темно-зелеными листьями, распустившиеся головки были величиной с хороший кулак. Их она ревностно охраняла от всяких посягательств влюбленных деревенских парней.

9 Мая, в День Победы, когда все шли на митинг к братской могиле, баба Шура облачалась в праздничные одежды, срезала все до единого тюльпана и шла с ними в лес, что был километрах в двух от деревни.

Возвращалась к обеду какая-то грустно-просветленная, довольная собой.

– Чтой-то с ней? – удивленно спросил у своей бабушки, жившей по соседству, Санька. – Во, даёт!

–Не ёрничай! – сурово одернула бабушка – хоть и мал ты ещё, но слушай, что скажу, да сердцем понять постарайся. Давно это у неё. Не всегда она такая грустная по жизни была. Муж у неё летчиком был. В войну и сгинул. Говорят, сбили в бою за Смоленском, да так с самолетом где-то в лесах и сгорел. Получила она бумагу, что пропал без вести... А тут у нас в войну тоже подбитый самолет в лесу сгорел. Вот она и ходит каждый год в День Победы на это место. Тюльпаны носит. А осенью в церкви поминает и мужа своего, и всех, кто с войны не вернулся. Так-то вот и век прожила.

После обеда Санька не утерпел и, никому не говоря ни слова, тайком пошел в лес. Искать место гибели самолёта ему долго не пришлось: припомнил рассказы взрослых.

Идя не спеша по весеннему лесу, радовался чуть распустившимся березовым листочкам, обрамляющим тяжелые сережки, отливающие желтизной, срывал стебли цветущего первоцвета и с удовольствием разжёвывал их, высасывая вкусный сок.

Тёплое майское солнышко будило лес. Он весь наполнялся красками цветов, звоном проснувшихся от тепла мошек и комаров, гамом снующих по веткам птиц.

А вот косогор, где сгорел в войну подбитый самолет. Весь склон густо покрылся сочной молодой травой, а по зеленому ковру звездочками горели головки горицвета весеннего. Посередине косогора была глубокая ложбина с косо сходящимися, как ладони, краями. В самом центре ложбины, буйно поросшем густой травой, полыхали тюльпаны, принесенные бабой Шурой.

Саньке показалось, что его сердце сжалось, к горлу подкатил ком, а на глаза навернулись слезы...

Ку-ку! Ку-ку! – раздалось совсем близко. Санька хотел подумать привычное: каждый знает, о чем спросить кукушку.

Нет, решил он, – сегодня кукушка будет считать другие года: сколько лет как закончилась война? Сколько лет как погиб бабы Шурин муж? Сколько лет живет в одиночестве баба Шура? Сколько лет в зеленых ладонях весны полыхают тюльпаны бабы Шуры, приносимые ею в День Победы тем, кто не вернулся с войны? Санька задумчиво повернулся и пошёл назад, домой.

Ку-ку! Ку-ку! – отсчитывала годы кукушка.

***

В начале июля, когда в короткие летние ночи над наливающимся колосом отсверкали зарницы, когда обочины полевых дорог задрожали голубыми головками васильков, когда накануне Петрова дня затихли соловьи и перестали куковать кукушки, а распаленная тишина лета застыла над желтеющими нивами, Санька прибежал домой с речки, на которой пропадал большую часть дня, еще с порога крикнул:

Ба, страсть как есть хочется!

– Отыскался, непоседа. Выжарился на солнце, как таранка, – недовольно выговаривала бабушка, собирая на стол. – Избегался весь, и поесть-то некогда, – продолжала ворчать, наблюдая за тем, как жадно ест внук. Потом подошла, села рядом и заговорила как будто сама с собой:

– Баба Шура занемогла, уже какой день не вьгходит. Зашла сегодня к ней, а она лежит. Спрашиваю: «Болит что?», а она: «Да нет. Годы-то какие мои... Видно, чужой срок доживаю. Устала я».

Поглядев на присмиревшего Саньку, продолжала:

– Ты бы сходил проведал ее.

– Ладно, ба, – сказал приглушенно, вылезая из-за стола.

Утром, как только солнце подсушило росу, Санька, выпив наскоро молоко, подошел к бабушке:

– Ба, дай бидончик!

– А это еще зачем, – удивилась она.

– Потом поймешь.

***

Надрывно простонала калитка, когда Санька робко ступил в небольшой двор бабы Шуры. Черные куры, купающиеся в пыли у крыльца, испуганно привстали, но, увидев несмело ступающего мальчишку, беззаботно продолжали поднимать крыльями и лапами фонтаны пыли.

Прижимая бидон к груди, Санька, оказавшись в темных сенях, еле нащупал ручку двери. С замиранием сердца переступил порог и оказался в небольшой комнате.

– Кто там пришел? Ты, Митрофановна?

– Это я, Санька, – почти шепотом сказал в ответ. – Вот, баба Шура, это тебе, – протянул бидончик. – Земляника это с косогора в лесу, где в войну самолет разбился. Она полезная, от многого лечит.

Баба Шура приподнялась на локоть:

– Да ты проходи, посиди чуток.

Санька отсыпал на иссохшую руку бабы Шуры горсть душистой земляники. Медленно чуть подрагивающей ладонью поднесла она ягоды ближе к лицу, вдохнула аромат и задумалась:

– Небось, как кровинки, разбросаны по косогору?

Сказала и, медленно повернув голову, глянула в сторону портрета, висевшего на стене, в сторону святого угла, где у иконы Божией Матери тускло мерцала лампадка. Санька тайком следил за лицом бабы Шуры. Еле заметные слезинки выкатывались из ее глаз и пропадали в морщинистой коже щек.

В наступившей тишине он пытался понять, о чем думает эта старая женщина с обворованной войной жизнью. «Пожалуй, – думал он, – она мысленно возвращается в ту довоенную яркость и тишину, в которой она была молодой, сильной, веселой, когда весь мир, с еще не изведанным счастьем, лежал у ее ног, когда все улыбки парней предназначались только ей, а любовь была простой и ясной».

В наступившей тишине было четко слышно, как старые ходики на стене равномерно отбивали время.

– Вот, спасибо, внучок! Как знал, что принести старой, – с теплотой проговорила баба Шура и слабой рукой погладила Саньку по вихрастому затылку. – Ты еще приходи проведать меня. Коли не подымусь, так ты весной не забудь-то тюльпаны на косогор снести. Ладно?

– Ба, зачем носить? Я осенью по всему косогору луковицы насажу. Знаешь, как по весне расцветут! Долго будет красиво.

– Ну, молодец! А я-то до этого и не додумалась, старая. Только ты мои-то посади.

– Ладно! – И помолчав, – ну, я пойду.

– Иди, родной, иди... – задумчиво тихо проговорила баба Шура.

И в этой задумчивости Санька уловил страшный миг старого человека в момент его предельной усталости, пустынного одиночества.

Ему стало невыносимо жаль бабу Шуру, странную старую бабу Шуру, которую он видел почти каждый день, видел и не понимал. Да и хотел ли понять?

Ку-ку! Ку-ку! – услышал Санька, прикрывая дверь и выходя из сеней во двор. Это старые ходики, неизвестно как в течение всей жизни сохраненные бабой Шурой, из последних сил отсчитывали время. Ее время.

Сощурившись от яркого июльского солнца, Санька задумчиво брел по еле заметной дорожке двора. Какие-то еще не вполне ясные мысли роились у него в голове. Все так же, как и раньше, светило солнце, теплый ветер ласкал тело, беззаботные куры купались в пыли. И начинал понимать Санька своим мальчишечьим сознанием, что в течение его небольшой жизни рядом жил человек, которого он считал странным и непонятным и который теперь открывал для него что-то сокровенное, важное, вбираемое и впитываемое его душой.

Он замедлил шаг, остановился, поднял голову, глядя на тусклые, подслеповатые окна старенького дома, которые были свидетелями трудной женской доли, исковерканной войной жизни.

И понял Санька, что, где бы он ни был, в какие бы обстоятельства ни попадал, а этот старенький дом, странная, тихая баба Шура, красный по весне от тюльпанов косогор в лесу, гулкие ходики на стене рядом с портретом будут постоянно для него олицетворением чего-то большого и емкого, тем душевным мерилом ощущения великого и единственного блага в этом мире – радости неповторимого своего существования.

– Ку-ку! Ку-ку! – приглушенно считала время кукушка из старых ходиков бабы Шуры. Санька понял: все только что пережитое будет всю жизнь дорого ему, так дорого, что дороже потом ничего не будет. У кого-то будет другое дорогое, а у него – это.

Дарья Носова, 16 лет
Черемисиновский район


< Вернуться к содержанию

крестьянская застава # 03-2013

Комментарии пользователей



Последний комментарий